Современный кризис литургического благочестия. Лекция инокини Вассы (Лариной). Часть 1

22 Апрель 2015

Я очень рада, что в Москве возможно читать доклад в 11:30 в субботу, и даже кто-то появился. Сегодняшняя тема: кризис литургического благочестия. Обычно первый вопрос возникает, когда кто-то видит такое название темы: какой там кризис? Я не хочу вас пугать или удручать этой темой, а предлагаю вместе подумать о том, как можно это понять.

Что я имею в виду под словом «кризис»? Нужно сначала определить термины, чтобы мы друг друга понимали. Слово «кризис» происходит от греческого κρίνω – «рассуждаю» или «отличаю», и слово «кризис» (“решение” или “суд” по-гречески) может означать нечто вроде решительного или решающего момента или момента, который требует какого-то решения или разрешения, какого-то выбора.

Это тоже своего рода суд, то есть происходит суд в любом случае над чем-то, над какой-нибудь системой или над определенным человеком, то есть происходит нечто определяющее. Из-за этого любой кризис, такой определяющий момент, может вести к положительному росту, к возрастанию, или же наоборот, в зависимости от того, как на этот вызов ответить. И из-за этого это явление не есть, само по себе, нечто отрицательное. Я хочу это подчеркнуть.

И дальше объясню, определю этот термин, расскажу, что бывают разного рода кризисы, например, в контексте психологии личный кризис или кризис веры. Так или иначе, в англоязычной литературе слово «кризис» можно встретить именно в таком контексте.

Но есть разные определения, и я сейчас объясню, что имею в виду. В контексте какой-либо сложной системы (политической, социальной, но и в нашем смысле, литургической, богослужебной) кризис возникает, когда внешние формы продолжают существовать, но уже прекратили исполнять свою функцию или достигать своей цели или не функционируют по своему назначению.

Такое положение дел означает некоторую потерю равновесия, но это означает и процесс трансформации или преображения данной системы. И это может, как я уже сказала, означать рост или, наоборот, распад, в зависимости от того, как подойти к этой ситуации.

Теперь я назову некоторые примеры внешних форм в нашем богослужебном контексте, а наш контекст – это так называемый византийский обряд. Наш обряд, вся наша богослужебная “система” исходит из так называемого византийского обряда. Это не означает, что в этот обычай входит только константинопольский обряд, просто на все традиции, которые вошли в этот византийский синтез, влияла “Великая Церковь” Константинопольская.

Мы сейчас говорить о сложной истории “византийского синтеза” не будем, но я хочу привести несколько примеров. Возьмем для примера службы Часов: есть определенный замысел за суточным кругом богослужения.

Что у нас происходит, когда служатся, например, Часы 3-й и 6-й? Время чтения Часов не в будний великопостный день, а, скажем, в воскресение утром – это время, когда на деле происходит или исповедь, или ничего не происходит, потому что прихожане еще не пришли в храм, или ставятся свечки, даже священник обычно не занимается молитвой Часов, а делает что-то другое: или совершает проскомидию, или, если он один, старается и исповеди принять, и совершать проскомидию как-то одновременно.

Хор очень часто (я это видела по всему миру) может устроить спевку в это время, уйти в подвал или в другое помещение, чтобы в последнюю минуту еще повторить Херувимскую, которую сегодня будут петь, или новую ектенью попробовать. Так что время чтения Часов – это время, когда можно заняться чем-то более полезным, нежели именно молитвой Часов.

Внешняя форма продолжает существовать, но попробуйте предложить на таком приходе: «А давайте как греки? Зачем нам вообще читать эти Часы, когда их никто не слушает?» Боже упаси! По уставу положено вычитать Часы! Настаивают на внешней форме: потому что как же без этого, когда это положено!

Но идея суточных служб заключается в том, чтобы нас волновало это ежедневное переживание, интернализация памяти о страстях Христовых, или о Пятидесятнице (в 3-й Час), чтобы мы наше время могли соединить с Его временем. Евангелие нам указывает, что 3-й час – это не о страстях, а о сошествии Святого Духа на апостолов.

Мы знаем по второй главе Деяний святых апостолов (2:15), что это было в 3-й час дня по солнечным часам, это примерно 9 часов утра. Так что эти службы существуют ради того, чтобы как-то слить нашу ежедневную жизнь с актуализацией, живым воспоминанием этого события и сделать его частью своего организма, своего ощущения, приблизить себя к этим событиям. А 6-й час, конечно, это час распятия, и 9-й час по нашей системе, которая не очень функционирует, где-то перед вечерней.

Это пример того, что внешняя форма существует, но ее назначение не исполняется, не функционирует, так что получается некоторый вакуум, потому что данная богослужебная система не доходит до наших сердец. Но каким-то образом мы имеем нужду в этом, в том, чтобы “вспоминать” эти центральные моменты из истории спасения.

Мы имеем нужду, например, Великим Постом пережить и приготовиться к памяти о Страстях Христовых. И это органически всё-таки происходит, но это не происходит из-за синодального указа, народ находит способ приготовить себя. У нас в местной церкви есть (не уставная) “Пассия”.

В связи с этим возникает целый ряд вопросов. Ведь вот есть Великая Пятница, и есть очень торжественные Великопостные Часы, по уставу. Но все любят эту не уставную службу, Пассию. Она нам как-то более понятна, и мы, в любом случае, чувствуем в ней нужду. Я хочу, чтобы вы правильно меня поняли, я не критикую, я не считаю, что надо Пассию отменить.

Но я хочу сказать, что это замена того, что уже есть в уставе, потому что мы все как Церковь допускаем это и решили, может, несознательно, что есть форма, которая нам больше подходит.

Есть и более проблематичные моменты, например, когда сразу же после Евхаристии служится благодарственный молебен. А что такое Евхаристия? Зачем нам нужен благодарственный молебен? Появился такой суррогат, и я часто бываю на приходе, где непременно после Евхаристии и еще до креста должен быть благодарственный молебен.

И тут можно наблюдать, как активизируются вдруг верующие. Тут им понятно, что происходит. Потому что полслужбы я ждала своей исповеди, пришла на исповедь, исповедала грехи моего мужа, потом пошла причастилась. Мое внимание занято моей исповедью и причащением, а когда благодарственный молебен начинается, тут мы записочки сразу подаем, все бегут в центр храма, тут и батюшка вместе с нами стоит.

Понимаете, это нам близко, мы понимаем, как здесь происходит благодарение и поминовение. А как это происходит на Евхаристии, за что мы там благодарим – не знаем, там мы каемся в своих грехах, мы думаем про это, мы идем с большим трепетом. Я не говорю, что это плохо, понимаете, но это не так, как задумано. Потому что Церковь знает, что нам действительно нужна Евхаристия, благодарение.

Благодарение стоит в центре нашей духовной жизни, но раз мы этого не получаем в Евхаристии, то, значит, у нас там что-то другое происходит. Конечно, происходит таинство, я не про это говорю, но вся эта полнота благочестия, в центре которого стоит Евхаристия, благодарение, как задумано Типиконом и системой, у нас не осуществляется, и потому мы находим суррогаты, литургические суррогаты. Мы их находим в разных формах, потому что нам все равно это нужно, но сейчас прежние формы этого не исполняют. К этому привели разные причины, и дальше мы будем об этом говорить.

Я хочу вам напомнить, прежде чем вы подумаете, что это вас удручает и что я хочу критиковать наши обычаи: дело совсем не в этом, дело в том, чтобы осмыслить то, что мы делаем, и как-то вместе задуматься над этим и вместе прийти к каким-то заключениям.

Вопрос не в какой-то церковной политике, дело не в том, либерал ты или консерватор. Я хочу обратить ваше внимание на суть дела, хочу, чтобы мы не заняли какие-то позиции, которые только сбивают с толку. Дело не в церковной политике, а в самой сути нашей веры.

Я вам дала такое определение кризиса, и вы можете с этим не согласиться, но мы можем еще об этом поговорить. То именно определение кризиса, когда внешние формы продолжают существовать, но перестали выполнять свои изначальные функции, свою цель. Давайте подумаем, какова цель Божественной Литургии.

Но тут долго думать не надо, потому что Сам Господь говорит об этой цели: «сие творить в Мое воспоминание» (по гречески “Туто пиите ис тин емин анамнисин”). Вот цель совершения Литургии: «в Мое воспоминание».

Что у нас происходит, что происходит с этим воспоминанием? Возможно ли каждое воскресение или еще чаще присутствовать на Божественной Литургии и не сотворить этого воспоминания, живого воспоминания всего соделанного нашего ради спасения Троичным Богом? Вполне возможно ни разу даже и не помыслить о всем том, что говорится в центральной молитве Божественной Литургии. А что это за центральная молитва? Анафора, т.е. Евхаристическая молитва.

Почему мы это можем не заметить, как это может все пройти мимо? Мы не слышим этой молитвы, это внешняя форма (по разным причинам, это сложная история, тайное чтение евхаристической молитвы, тут мы можем об этом тоже поговорить, откуда это возникло и как Церковь с этим боролась). Эта функция, цель анафоры – совершить воспоминание, все это очень ясно и даже сжато излагается в молитве, но мы не слышим этого, – и мы как Церковь, как община верующих это допускаем.

Находим ли мы суррогат, где мы можем вспомнить то, о чем нам следует творить воспоминание? Да, находим, это – Символ веры. Но так не было задумано, ведь Символ веры даже не присутствовал в чине византийской литургии от самого начала, но каким-то образом (хотя не в этом цель общего произнесения или пения Символа) стал заменять функцию анафоры, отнюдь не по изначальной задумке нашего Типикона.

Теперь мы перейдем к объяснению того, что имеется в виду под воспоминанием,анамнеза, воспоминание, о котором говорит Господь как о цели Евхаристии. Анамнеза – это то, чем занимается, или то, что творит предание, когда мы передаем что-то из поколения в поколение, ежедневно.

Эта анамнеза, воспоминание, содержание нашей веры – это общая история. Мы разделяем определенную версию определенного повествования. То, что, взирая на надежду будущего века, перечисляется в Символе веры, который глубоко историчен, где объясняется наша вера во единого Бога, Отца, Вседержителя, мы говорим о творении мира от самого начала до самого конца, до жизни будущего века. Аминь. Так что тут сразу и прошлое, и настоящее, и будущее приходит нам на ум, и совершается анамнеза.

Эта анамнеза включает в себя неизменяемую часть, то есть само откровение Божие, откровение Бога о Себе, вечные неизменяемые истины о Боге: что Бог всегда был Отцом и имел Свое Слово, и всегда был Троичным, и всегда было исхождение Духа Святого, Который предвечно исходит от Отца. Это неизменная истина. Но есть и изменяемая часть. Об этом мы часто забываем.

Предание включает в себя также и изменяемую часть. Что именно изменяется? Исторический контекст, технологии и другие явления того, что мы называем культурой, культурный контекст.

Как Предание передается? Изменяемая часть – тот способ, каким передается неизменяемое содержание церковного предания в культурном и историческом контексте, то, как осуществляется анамнеза в обществе верующих, как она передается от человека к человеку. Все начинается с языка человеческого. Анамнеза передается на языке. Язык – это медиум, способ передачи.

Апостол Павел говорит, что вера от слуха, то есть мы слышим слово Божие. Слышим ли мы его непосредственно из уст Спасителя? Мы даже не слышим на Его языке, Он не говорил с апостолами по-гречески. Мы знаем, что даже оригинальный текст Нового Завета нами принят уже в переводе на греческий язык. Я не говорю, что это плохо, но это уже некоторая интерпретация.

Когда протестанты настаивают на “sola scriptura” но и на своём понимании Священного Писания, они совершенно забывают, что канон книг Священного Писания – это то, о чем сначала веками рассуждала Церковь и то, что наконец приняла именно Церковь, но и сама интерпретация того, что сказал Спаситель и чему Он учил, тоже прошла сначала через призму церковной рецепции, через тех, кто поверил, через то, как они поверили, что они считали важным передать, потому что церковное восприятие – это продукт церковного ума и церковной веры.

Так что есть изменяемая часть нашего предания, и поэтому мы обязаны заниматься не только повторением того, что мы приняли, но и, пропустив сначала эту веру через себя, передавать и делиться этой верой в нашем культурном контексте и в наше время, в контексте теперешней Церкви и на основе того, какие у нас есть в том числе и технологические возможности.

Сказанное выше очень важно для того, о чем я сейчас буду рассуждать с вами. Что предполагает наше византийское богослужебное предание? Во-первых, образ передачи нашей веры и сотворения этой анамнезы предполагает, что богослужение понятно, что язык самого богослужения вразумителен.

Это обязательно. Почему? Слово стоит в центре Откровения – «И Слово плоть бысть». Мы самого Спасителя называем Словом Божьим, так что сказать, что восточное христианство не очень заинтересовано в слове, нельзя, мы ведь ставим слово в центре нашей веры. Это не рационализация, я дальше объясню, что я имею в виду. Очень важно, чтобы это центральное слово было понятным, и особенно в литургическом контексте.

Апостол Павел в в 14 главе первого Послания к Коринфянам долго рассуждает о том, что недопустимо и не созидательно для Церкви говорить языками, что дар говорения языками не полезен в церковном собрании.

Он говорит: «Ты хорошо благодаришь, но другой не назидается. Благодарю Бога моего: я более всех вас говорю языками; но в церкви хочу лучше пять слов сказать умом моим, чтобы и других наставить, нежели тьму слов на незнакомом языке». То есть владение иностранными языками хорошо, но он не видит в этом пользы для церковного собрания, пускай это и вдохновлено Духом Святым, — если другие не назидаются.

Мы не можем от этого уйти, мы не можем назвать апостола Павла обновленцем, хотя он настаивал на том, чтобы служба была понятна: это христианский принцип. Понимаете, если нам не нравится эта мысль, то мы уже должны разбираться с апостолом Павлом, это не сестра Васса придумала, не кто-нибудь еще, это христианский принцип нашего христианского богослужения, да и любого християнского обряда. Мы должны принять эту мысль, если мы вообще принимаем богословие апостола Павла, его размышления, для нас это важно.

В византийской системе, в нашей системе богослужения слово сочетается с образом. Богослужение состоит из образов, из символических действий, символических объектов, потому что любое богослужение символично. Надо это правильно понимать. Это не означает, что литургия не действует по-настоящему. Слово «символ», от греческого слова “симвалло” означает «складываю вместе», то есть складываю одну реальность с другой.

Через символ невидимый мир сходится с видимым. В Церкви нет грани между Небом и землей, все находится во взаимном общении, Небо и земля встречаются. И особенно явно происходит эта встреча в литургическом действии. Именно символы всё объединяют, икона или символ – это Сам Христос, потому что это объединение Неба с землей происходит в Церкви благодаря боговоплощению. Во Христе мы видим человека и знаем, что это Бог, потому что божественное и человеческое, материальное и невидимое в Нем соединяются.

Все в Церкви происходит благодаря, на основе боговоплощения. Божественное и человеческое соединяются в Одном Богочеловеке, и на основе таинства боговоплощения становится возможным и наше обожение через общение с Ним. Все это функционирует в том, что мы называем Церковью, благодаря тому, что совершил Христос.

Здесь есть апофатическая часть, которую нельзя объяснить, и катафатическая – что нам возможно знать, что нам открыто. Благодаря совершенному Христом Таинству, сошествие Святого Духа стало возможным, и именно Дух Святой в продолжение веков через Свои “энергии”, по учению Православной Церкви, действует и вдохновляет и делает возможными эти боговдохновенные и действующие символы, которые мы не просто воображаем, но они действительно приобщают нас к той реальности Духом Святым.

Это не пустой звук. Мы часто в нашем современном благочестии любим слово «благодать», иногда это даже звучит достаточно искаженно (но это отдельная тема), но это настоящее открытое нам богословие, оживляющее нашу веру и позволяющее нам осмыслить то, что происходит в Духе Святом у нас в Церкви.

“Символ” (или “образ”, или “икона”, здесь разные слова можно употребить) и слово должны идти рука об руку. Малый вход, например, на Божественной Литургии – это не просто символическое действие, он сопровождается словом. Так же как в боговоплощении Христос не просто явился и ничего не сказал, мол, вы там сами разбирайтесь, что это означает. Нет, Он оставил нам Свое слово. Так же и вся жизнь Церкви происходит с образами, литургическими действиями и словами. Молитва входа объясняет, что там происходит.

Но у нас это не работает. Почему? Мы не слышим этого текста, иногда мы вообще не обращаем внимания на это действие, потому что ждем исповеди и думаем, когда там Матрена Григорьевна закончит наконец исповедоваться и о чем она там говорит. Если бы мы обращали внимание на то, что происходит в храме, то мы должны были бы слышать слово. Ещё заметим, что икона Спасителя не канонична, если на ней нет надписания. Образ и инскрипция – икона и слово, это вся мистагогия.

Мы сейчас доберемся до мистагогии византийского предания, она построена на единстве слова и образа. Мы не должны пренебрегать словом. Про мистагогию надо еще сказать, чтобы понять это слово и эти образы.

Понимаете, наше богослужение не просто понять любому, кто зашел в храм. Да, есть такой уровень, что даже запах ладана и звон колоколов доходят до души, это правда. Я не отрицаю, тут много уровней, но, чтобы войти в Церковь по-настоящему (если нам это важно, если это для нас центрально, если нам небезразлично, что там происходит), византийский обряд предполагает, что мы проходим мистагогию не один раз и навсегда, что вся литургия, любое богослужение вводит нас в таинство.

“Мистагогия” – это по-гречески означает “введение в таинство”. Оно не сразу нам открывается. Там много сокрытого, но оно не ради того сокрывается, чтобы остаться каким-то секретом: таинство сокрыто до времени, чтобы в правильный момент открыться.

Мистагогия хочет ввести нас в таинство. Есть то, что сокрыто от нас, – апофатическое, но есть и катафатика (то, что нам открыто). Это еретики говорили, что знают Бога, как Он знает Самого Себя. Боже упаси, мы не говорим таких вещей.

Но мы призваны к тому, чтобы входить туда, где нам открыто, через соборный разум Церкви, через наши предания. И мы не говорим, что по-своему это все понимаем. Это не православное христианство, когда я могу по-своему и как хочу понимать, когда я по-своему “умиляюсь” (мы любим это слово, умиление, некоторые церковные песнопения даже надписаны – «умилительно», то есть надо петь умилительно).

Почему Церковь настаивает на надписании, инскрипции иконы? Потому что этот символ, этот образ может быть двусмысленным. Тот смысл, который тут предположен, зависит от церковного разума, от той интерпретации, от того толкования, которое основывается на церковном опыте.

Это не значит, что нет места для разных стилей толкования, вы знаете, что есть разные школы даже в толковании Литургии: Александрийская школа, Антиохийская школа. Они в чистой форме не существуют, это в общем-то смесь разных комментаторов, но опыт церковной истории показывает, что возможны разные стили, разные акценты, но есть определенные рамки – это православная вера, то, что изложено в Символе веры. Это минимум, который должен быть понят и соблюдён. Инскрипция указывает на то, что за эти рамки нельзя выходить, а внутри возможно некоторое творчество, потому что творчество – это тоже важно.

Наш Типикон пишет, что мы “творим бдение”, творим богослужение. Можно сказать: причем тут творчество, надо просто повторять то, что нам передано. Нет, мы творим, мы должны творить, каждое поколение должно творить, пронести через себя, а не просто повторять. То, чем многие из нас занимаются, было названо одним богословом ХХ века, о. Георгием Флоровским, «богословием повторения» (Theology of Repetition). Нет, мы должны ежедневно жить словом Божьим, как можем.

В наше время мы видим, что невозможно исполнить все то, что предписывает Типикон. Это не значит, что мы выбрасываем Типикон в окно, но это значит, что мы призваны как-то осуществлять содержание, которое нам передается, нам необходимо совершать ежедневно эту анамнезу.

Но как нам это исполнить? Мы можем это просто как-то игнорировать, или если мы верующие, то находить всякие суррогаты и как-то это по-своему исполнять. Но мы как Церковь, с любовью и единомыслием, многое можем. Любовь изгоняет страх, и если нас интересует аутентичное православие, то мы не должны бояться того, что нас обвинят, что это не служит церковному созиданию, не должны руководствоваться каким-то страхом и разделяться по политическим мотивам, когда речь идет о сути дела.

Люди не сразу реагируют на суть дела, но быстро реагируют на какое-нибудь политическое клеймо. Я что-то назову протестантизмом, и сразу: «О, это протестантизм!» Можно протестантизмом назвать чтение Божественного Писания – протестанты любят читать Библию. И что, это означает, что для нас вообще не важна Библия? Это смешно, мы не должны сбиваться с толку такими лозунгами или такими страхами, потому что тогда у нас не получится обсуждения сути дела и все выльется не в назидание друг друга, не в созидание Церкви, а в какое-то позирование.

У меня в голове какой-то стереотип, что я буду выглядеть православной, если буду цитировать определенные источники и не выходить из ожидаемого от меня образа: юбка такой-то длины, причёска вот такая и так далее и какое-то определенное поведение. Вместо того чтобы жить и ходить перед Богом и предстоять честно перед Ним, я буду вечно надевать какие-то маски, которых я сама не понимаю. Я не призвана быть каким-то византийским героем VII-го века, я призвана быть именно тем, кем сотворил меня Бог, и становиться собой.

У нас накапливается, в силу нашей греховной немощи, очень много масок. Мы все это знаем, если мы честно относимся к себе. Регулярная исповедь помогает нам как-то освободиться от масок. Но мы и нашу немощь, нашу падшую человеческую природу можем превратить в еще одну маску, вместо того чтобы освобождаться от позирования.

По замыслу нашего богослужения предполагается, чтобы нас наставляли в мистагогии. Раньше многие размышляли над богослужением, составлялись мистагогические комментарии. Мистагогия, введение в таинство – это было наставление местного епископа (или не епископа) готовящимся к крещению или только что крещенным, прежде всего – подробное объяснение таинства крещения и всего связанного с ним богословия, потом и объяснение Божественной Литургии.

Понимание Крещения и Литургии, Евхаристии, и немного позже Символа веры, богослужебных действий было необходимо, чтобы быть введенным в церковное общество и в полноценную жизнь Церкви. Происходит ли это сейчас? Церковь старается чем дальше, тем больше это обеспечить. Но те, кто крестился в 1990-е годы, хорошо знают, что очень многие не проходили такую подготовку (конечно, в разных церквях бывает по-разному).

О многих младенцах, которых крестят в младенчестве, как-то тоже можно совершенно не думать, потому что наш обряд предполагает, что там есть крестные, которые занимаются подготовкой ребенка и следят за этим. На деле это может совершенно по-другому происходить, и крестный или крестная могут быть совершенно случайными людьми (или они просто наши хорошие друзья, или шеф по работе), при выборе которых родители были далеки от мысли о мистагогической системе нашего богослужения. Так что мистагогия у нас не всегда получается, а когда ее нет, то, что задумано в нашем богослужении, не функционирует.

А что получается? Получается невразумительность, непонятность богослужения, об этом мы сейчас еще чуть-чуть поговорим. Это признак кризиса. Непонятности быть не должно, так не было задумано. Да, есть всякие тому объяснения, и есть учебники XIX века, даже богословие на тему, почему не надо слышать молитв, не надо даже всего понимать, потому что это может быть даже опасно для нас. Опасно для нас слышать то, что написано, сотворено церковным творчеством?!

Я не хочу вас смущать, если есть малолетние дети, вы можете их вывести, но в Пятидесятницу не упала с неба евхаристическая молитва. Это не так произошло: это веками создавалось именно церковным творчеством. И кто мне скажет, что мы не призваны к творчеству, что литургия – это не творческий момент? Конечно, это вид искусства (в самом глубоком смысле) общества верующих. И то, что это для нас невразумительно и непонятно, –признак того, что это не функционирует.

Теперь, назову несколько проявлений этого. Во-первых, мы уже много сказали, что не только мистагогическое поучение не всегда присутствует (подготовка бывает, но некоторые это уже пропустили или пропускают с младенцами), но нет и исторического поучения. Если даже есть введение в таинство, мистагогия, ещё нужно и осознание того, что этот чин имеет свою историю. Это просто факт, что Церковь Христова существует на этой земле, и не просто на этой земле, но на этой земле во времени.

А что означает бытие Церкви во времени? Это означает изменение, потому что время только так и познается, именно через то, что что-то изменилось. Философия времени переходит границы данной темы, но повторю: бытие Церкви во времени означает изменение.

Наш богослужебный чин очень много менялся, и даже на наших глазах он менялся, буквально за последние годы, я могу вам это точно сказать, я родилась в церкви, пела на клиросе с детства и так далее. Есть много моментов, когда можно увидеть, как у нас происходит некоторое свое толкование, творческие попытки.

Язык имеет прямое отношение к богослужению. Многие понимают, что нужно что-то делать с богослужебным языком, и многие святители, и недавние богословы уже давно думают о том, что народ в общем не понимает почти всё богослужение. Потому у нас и умножились ектении, что прошения по крайней мере все понимают.

Существует некое магическое представление о богослужении: не мы совершаем богослужение, а оно совершается или как-то там творится кем-то, это очень популярный взгляд. Как будто не требуется для совершения богослужения две стороны, ведь богослужение — это не абстракция.